Тортуль думает о том, сколь скоро Хантер будет погребен под тяжестью собственных пьяных недугов, он уже как корабль на мелком озере. Почти сел на дно. И вот архонт потому и размышляет, ах, как слипаются глаза и ресницы чужие, как жрут, забирают свое мелкие черви, разгрызая тонкие, едва ли заметные дорожки под кожей, но идущие неотвратимо точно к самому сердцу, ах, эти мысли, эта сладкая патока под языком, что несет спиртом и леностью. Не он один такой, конечно, многие шаткие и пьяные на записи, многие подталкиваемы желанием без сути, резким решением. Им всем будет больно, они все становятся ломкие, как замороженный в ледовые кубики коньяк - и Праг довольно щелкает мясистым языком, влага скользит по его горлу, в этом есть свое малое предвкушение, толика ясности. Чтож, спасибо на том, что сам он глуп, но глуп по-иному, и со своей косостью и малыми шансами не лезет на штыки, где каждый кусается и царапается больше не потому что вынужден, а потому что разрешено. Он ждет и потом смотрит краем глаза - всего-то крошеное развлечение. Мир для больной души. В этом году Вальери тоже получит немного, свой кусок, и, может быть, даже проиграет не очень позорно. В этом забеге вообще можно ли выиграть?
Весь праздник во славу Астериум - так думается Торту. Зачем же еще делать праздник? Значит, и забег тоже, значит, по-настоящему выиграть нельзя, потому что здесь есть самый бесчестный из деосов под планетами. Да, знания, да, свет глаз, но Тортуль верит в красоту, в которой видит только мерзкую жестокость, чистоту и бесчестие, электрическая пульсация. Он поклоняется тому, что вызывает слезливый комок в горле и мурашки на руках, из-за чего плакать в подушку ночью, из-за чего смеяться над смертью котят. Какая жалость, и как ему жалко себя, бедного-непризнанного, потому что в душе Праг - мелкий, самовлюбленный подросток, полный занос, косых ранок, залитых йодом, которые не затягиваются, вечный сколиоз и кариес самого характера. Ах, как ему жаль, жаль свою мерзопакостность, но он явственно чувствует себя самым счастливым фэдэлесом в мире. Он гаркает, лает отрывисто и непривычно четко - "Слава Астериум!",а затем слушает нестройный хор пьяных и восхищенных. Эхо. Всех тех, кто подхватил. Слушает, как утихает звук и слова - быстро, слишком ясно, как ярко вспыхивает и гаснет любая революция. Пусть говорят, что кто-то вечен, но на самом деле ведь никто не вечен - ведь каждого можно забыть. Умрет он, умрет еще много кто, однажды не найдется новых - тех, кто также готов любить преданно, зубами рвать чужие жилы. И ее, пусть она и будет стоять еще ногами на земле, для этого мира не станет. Кто-то всегда поджигает книги.
Сброшенная кровожадно Вальери сорока с битым крылом тут же попадает кому-то под ноги, и хруст ее косточек посылает дрожь по телу Тортуля Прага. Ему немного жутко от этого - она, эта дрожь, неразличима ни с дрожью возбуждения, ни с дрожью страха, потому что чувства свои Торт сгребает в комок и как-то не делит, жует всю эту кашу бездумно, и потому жутко, потому что невозможно уже разобраться. Когда он смотрит на свернутую черно-белую тварь, в его груди есть цветы, но какие - а, даже деос не знает. Что там? Что же он чувствует, когда отнимает минус один? Неясное. Торт бьет кого-то рядом, надеясь что того, кто только что наступил на птицу первым, бьет косо и это почти не больно, а костяшки все равно ноют от не поставленного удара. Он не получает в ответ, потому что в толпе теряются все четкие определения, в толпе теряется и сорочья туша, и, догоняя Поурира,Торт шипит, что он убийца и губитель, но шипит беззлобно. Без обвинения.
Торт скорее обвинил бы главу Ахрада в том, что его подчиненные слишком хороши, но ревности в нем нет даже на дне, а эта, ах, излишняя серьезность, так напоминающая мягкую застенчивость - не трогай, отойди, пошел вон, кусок говна - ну разве не прелестно? Довольно жмурясь, Тортуль Праг совсем не собирается этому внимать. Какое дело вообще до них, когда белые черты тканей рассекают воздух, знаете, прямая ассоциация на плети справедливости, так какое же дело всем до кого-то злого в чешуе и высокого в мерзости, когда есть нечто прекрасное и тонкорукое? Торт вздыхает, он верит в себя и не знает почти ничего о должной самооценке, но что точно знает - ему слишком лень сейчас тратить свое анти-обаяние на дев, что готовы вспороть живот за меньшие провинности и куда более тихие взгляды. Он бы попробовал чуть позже. Впрочем, есть иные варианты, и пока даже на горизонте не маячит опасности новых детей, которые где-то у Тортуля есть, и, может быть, позже, еще будут.
Но не сейчас. Сейчас всем все равно. На Прага всем все равно всегда, а что до Вальери Поурира... Не зазнавайся, солнышко - сказал великий мудрец. Не факт, что великий, не факт, что мудрец, и не факт, что умел говорить.
- Брсь, иди сюда, никт не смотр-рит.
Всем же плевать. Всем нет дела, и Тортуль склоняется вновь, пытается цапнуть за маленько плечо, укусить в шею, какое там личное пространство, какое там, ох. У Торта сейчас нет рамок и страха - пусть откусит нос своими клыками, он ведь отрастет. Предсказываем нам светлое будущее в подсобке, или хотя бы приятное просто сейчас. У Прага взгляд сально-жидкий, как куриный бульон, полный масла, и такой же масляной язык, которым он задевает чужую одежду, словно надоедливая собака. Перехватывает, перевивает руками поперек груди. Ну давай, нож в ребра, в печень, чего ты там хочешь? И все по головке погладят, порадуются.
- Че как целк, а?
В суматохе звука и цветов болезненные хрипящие смешки Тортуля Прага сразу же умирают и теряются, будто их и не было.
Отредактировано Торт (16.07.17 15:54:04)