– Я думал, что тебя кто-нибудь сожрал. – Разжались бескровные губы, и что-то словно щёлкнуло внутри Серпентес, заискрило и ожило.
– Ну что ты, милый, я хранила себя для тебя. – Ляпнула она прежде, чем успела прикусить свой длинный язык.
Ухо, ставшее невольным свидетелем божественной комедии, в этот момент попыталось отползти подальше. И выглядело это, мягко говоря, довольно жалко (особенно если принять в расчёт то, с какой скоростью бросаются в бегство существа, не имеющие ног). Так что Ари решила наконец пресечь страдания несчастного, не забывая при этом проговаривать про себя нечто из серии “Замечание Синовара здесь совершенно ни при чём, да-да-да, я сама решила покончить с ним. Сама!”. Однако будем честны: мантра эта не убеждала даже Серпентес. Ну да и чёрт с ней!
– Дело не в тебе, дело во мне. – С затаённой жалостью шепнула богиня своему маленькому подопытному, поднося губы к разлагающейся плоти. Ухо, что всё это время бодрилось и сохраняло свеженький синий цвет, вдруг разом как-то сникло, посерело и пустило жалкую струйку гноя. – И всё же… У нас с тобой было нечто особенное. Я, правда, не буду по тебе скучать, но уверена, что твой прежний хозяин вспоминает тебя с нежностью. Это уж точно. Передавай от меня привет папочке, хорошо? – И с этими словами Златоглазая поцеловала своего пациента в ушную раковину. Тот дёрнулся, пронзаемый иглами остаточной магии, сжался, и в следующий миг подле Неблагой уже вовсю разлагался крошечный чёрный комочек, теперь уже навсегда лишённый божественной искры, сморщенный и пустой. В нос ударил знакомый запах. Иннари заставила себя разогнуться, взглядом скользнула по мужскому лицу.
“Ну давай же, давай, вставай! Вставай, денты тебя забери!” – Змея гордости, что свела гнездо у самого сердца Ари давным-давно, с ней никогда не церемонилась: вечно била наотмашь, хлестала тугим хвостом, крутила, приказывала и повелевала, жадная до красивых слов и бессмысленной репутации.
“Вставай!”
Змееликая подняла негнущееся тело, шаг – и она переступает границу клети, нежной девушкой замирает рядом с мужчиной. В серых глазах – миллионы презренных лет.
– Помнишь о моих каникулах, Синистер? А знаешь, – руки сами собой тянутся к идеально отглаженному костюму, пальцы разглаживают несуществующую складку, – напоминай мне о них почаще, хорошо? В конце концов именно для этого и существует семья. – Богиня несёт полнейшую чушь, и они оба это прекрасно знают, но, право, древняя сейчас готова болтать о чём угодно, лишь бы не читать в глазах Синовара собственное отражение. Собственные мысли. О, этот взгляд! Взгляд курильщика опия, расставшегося с последней его крупицей, женщины, потерявшей Того-Единственного-Мужчину, бога, низвергнутого с небес. Все они, от светлейших морализаторов до мерзейших грешников, являли миру этот взгляд. Все они жаждали силы, жаждали приобщиться к таинству, которому не свершиться.
Вершившие горы – ныне топтались в грязи.
Они были жалки. Но жалость – последнее, в чём они нуждались.
И поэтому Серпентес выскальзывает из рук Синистера, поворачивается к нему спиной (“Мне не страшно, совсем не страшно”); больничная сорочка вздымается подобно белёсой медузе, но пленница и думать о ней забыла: и бесстыдный разрез чуть пониже спины предоставлен теперь себе.
– За тобой – хоть на край света, братец. – Бросает затейница через плечо. – Может, проведёшь мне экскурсию? Я бы заглянула к нежному персоналу, пожалела бы мальчика, что лишился ушка…
Знаете, так бывает, сидишь ты в своём любимом болоте, поёшь песни, завлекаешь румяных добрых молодцев в трясину, да в свои змеиные объятия, и вдруг свет, искра, безумие! На тебя высыпается сразу с три дюжины молодцев, но совсем-совсем не добрых! 
